Философская школа Авенира Ивановича Уемова

Цофнас А.Ю.

ПОНИМАНИЕ КАК МОДЕЛИРОВАНИЕ

Процесс и результат процедуры понимания часто связывают с построением моделей. Известно, что физик У. Томсон (лорд Кельвин) считал задачей ученого построение механических моделей какова бы, по его словам, ни была природа явлений: "Мне кажется, что когда мы спрашиваем себя, понимаем ли мы, или не понимаем соответственной физической проблемы, то смысл этого вопроса таков: в состоянии ли мы построить соответственную механическую модель" (См.: [1, 85]).

Хотя с тех пор многое переосмыслено в методологии физики, никто уже не считает механические модели единственно возможными, но общая идея понимания как моделирующей деятельности не исчезла. Эйнштейн приписывал пониманию как моделированию всеобщий характер: "Человек стремится каким-то адекватным способом создать в себе простую и ясную картину мира для того, чтобы …заменить этот мир созданной таким образом картиной. Этим занимается художник, поэт, теоретизирующий философ и естествоиспытатель, каждый по-своему" [2, 40].

В одних случаях подчеркивается именно специфически "понимающая" функция моделирования (во всяком случае, для культурологии), когда вопрос об истинности знания напрямую не встает: "Модель мира не есть картина мира или знание о мире… Это способ, которым человек членит и упорядочивает реальность, а потому вопрос об истинности или ложности той или иной модели мира отпадает как бессмысленный" [3, 89]. В других случаях, напротив, настаивают на том, что "моделирование предполагает референцию с объектом моделирования, а референция предполагает наличие утверждений об истинности и ложности" [4, 40]. В любом случае, понимание тогда должно характеризоваться истинностной валентностью.

Но как разворачивается сама операция мысленного моделирования? В.К. Нишанов [5, 113-116] пишет, что преодолеть состояние, когда информация об объекте имеется, а синтетического знания еще нет, можно двумя способами – либо "за счет получения недостающей информации извне", либо "лишь с помощью собственных интеллектуальных усилий субъекта". "Понимание" связывается автором со вторым способом – "здесь должен работать тот же механизм, который приводит к рождению новых идей, генерированию научных открытий, к созданию новых инженерных конструкций и вообще к решению любых творческих задач". В способности "за некоторым данным увидеть иное и состоит одна из специфических черт понимания".

А ответ на вопрос о характере "механизма" таков: "...Всякий раз, когда осуществляется понимание чего-либо, субъект создает некоторые мысленные “конструкции”, связывая их, с одной стороны, с объектом, а с другой – с имеющимися у него знаниями о мире. Причем конструкции эти скорее напоминают мысленные (ментальные) модели, чем чувственные образы, так как в них субъект пытается “схватить” (отразить) необходимые, существенные стороны, свойства и отношения объекта. В образе же случайное присутствует наравне с необходимым". Субъект не усваивает свои модели в готовом виде, он создает их сам. Нишанов заключает: "понимание... представляет собой процесс построения мысленных моделей отдельных фрагментов внешнего, внутреннего или воображаемого миров".

Такое представление о понимании, действительно, имеет преимущества: моделирование – давнишний объект методологии научного познания. Его логические операции (вывод по аналогии) и виды моделирования хорошо изучены. Казалось бы появляется возможность (странно, что она никем, кажется, так и не была реализована) рациональными средствами сравнивать "хорошее" и "плохое" понимание, говорить о видах понимания, соответствующих типам моделирования, и т.п.

Но о понимании также говорят, что оно есть способ представить себе предмет целостно, системно. Так ли уж далеки друг от друга понятия "модель" и "система"? Ведь сама процедура модельного представления объекта есть ни что иное, как попытка организовать "данные" с помощью некоторой структуры, соответствующей принятому концепту, т.е. системное представление объекта.

Понятия модели и системы, действительно, близки. Логический анализ нескольких десятков определений "модели" привел А.И.Уёмова к выводу, что никакое из корректных определений не обходится без представления о том, что "...модели рассматриваются не иначе, как системы", что "...любая вещь может быть использована в качестве модели любой другой вещи", что вообще модель – это "...система, исследование которой служит средством для получения информации о другой системе" [6, 38-51]. С другой стороны, ничто не мешает и системные представления рассматривать как модели объектов, изучая которые можно получать некоторую информацию о "самих" объектах.

Однако экстенсиональное совпадение понятий модели и системы "...не означает, что они тождественны и интенсионально, т.е. по своему содержанию" [7, 188]. Иначе говоря, из того обстоятельства, что всякая система может использоваться как модель, еще не следует, что именно так она непременно и используется. Моделирование совсем не обязательно применяют для переноса с модели на прототип специфически системных характеристик. А системное представление совсем не обязательно имеет целью перенос информации, оно вполне может выступать не средством, но целью, тогда как моделирование – всегда лишь средство. Если учитель говорит, что все ученики для него равны, что у него нет любимчиков, то он несомненно строит на своем классе систему по концепту либерализма, требующего признания формального равенства учеников, и данное обстоятельство придает всем действиям учителя определенный смысл, сказывается на организации его работы. Но это не значит, что учитель непременно рассматривает свою систему как модель, с которой он хотел бы "переносить" информацию на какой-нибудь еще один объект, являющийся классом самим по себе, как таковым, где ученики на самом-то деле может быть и не обладают равными правами на его внимание, на его педагогические усилия.

Кроме того представление о понимании как о моделировании уязвимо еще в одном пункте. Обычный способ создания модели состоит в переносе отношений с прототипа на модель, под которые уже потом подбираются какие-то свойства, представляющие свойства прототипа, т.е. заданными оказываются определенные отношения, а система строится в соответствии с так называемым реляционным определением [8, 121]. Но ни из чего не следует, что понимание не может осуществляться и по атрибутивному определению, когда вещь понимается через какие-то отношения с определенным свойством.

Наконец, принимая идею понимания как моделирования, мы вынуждены принять вместе с тем и определенное метафизическое решение. Предполагается, в частности, существование области ментального, которая содержит два рода сущностей – во-первых, "сырые данные" (raw data), добытые ощущениями или предыдущими ментальными актами, и, во-вторых, сами модели – такую организацию входных данных, которая является их синтетической организацией и указывает на какое-либо состояние "самого" объекта (См.: [9, 105]).

В целом же обсуждение вопросов понимания проводится на основе предположения о слишком сложной (четырехступенчатой) структуре познания: 1)восприятие "сырых данных"; 2)построение ментальной модели на основе уже имеющегося в Уме знания; 3)исследование этой модели "самой по себе"; 4)перенос информации с модели на объект, также мыслимый в виде вещи "самой по себе".

Это же решение подразумевается и у Нишанова. Понимание объекта любой природы требует ментального "строительного материала", представляющего собой весь арсенал знаний, чувственных образов и иных "внеязыковых знаний", из которых конструируется модель в соответствии с нормативно-ценностной установкой [5, 114-116]. При этом различаются объект, существующий независимо от исследователя, и предмет, создаваемый самим субъектом для "замещения" объекта. А поскольку один объект может быть представлен различными предметами, Нишанов допускает и разные варианты его понимания.

Но и предмет, как выясняется, еще не выполняет функции понимания объекта: "...Процедуре понимания подвергается не объект, а сформированный на его основе предмет понимания..." [5, 104]. Но тогда возникает вопрос: если тем, что понимается, является сформированный на объекте предмет, то не должны ли мы в результате понимания получить предмет этого предмета, и не ведет ли такой механизм внутренних репрезентаций к регрессу ad infinitum?

А если мы все же остановимся уже на первом предмете, с которого перенесем информацию на понимаемые "сырые данные", то не признаем ли мы тем самым привилегированность этих data относительно модели и привилегированность первой модели относительно всех последующих моделей модели? В любом случае разговор о том, знаем ли мы что-то, помимо предмета, или каково соотношение предмета и объекта по части пресловутой первичности, становится неизбежным.

Именно эти метафизические предпосылки попадают под критику Л.Витгенштейна, Г.Райла, Р. Рорти и др., которые подвергли сомнению неколебимую фундаментальность картезианского дуализма физической и ментальной субстанций. Витгенштейн, например, высказал сомнения относительно возможности исследовать ощущения без соответствующего поведения, в частности, языкового. Рассуждения Витгенштейна по поводу ощущения боли привели его заключению, что, несмотря на очевидную разницу между болевым ощущением и болевым поведением, ощущение вне поведенческой реакции может рассматриваться лишь как ничто, выполняющее "такую же функцию, как и нечто, о котором ничего нельзя сказать" [10, 185].

Также и у Райла ссылки на "сырые данные" рассматриваются как попытки обнаружить "духа в машине" [11, 15], следующие только из веры в привычное картезианское словоупотребление. На самом деле нет никаких "ощущений", отличимых от восприятия. Здесь не две операции, а всего одна. Воспринимая, мы принимаем решение по поводу действий непосредственно с объектом, а не с сырыми ощущениями [11, 222-224].

В том же духе Х. Патнэм в статье "Minds and Machines" [12, 362-385] настаивает на том, что, выстраивая аналогии компьютеров и людей, мы узнали вовсе не то, что относится к психофизическому параллелизму. Мы не можем лучше, чем прежде, описать взаимосвязь умственных и телесных вещей. Мы узнали больше – что проблема соотношения ума и тела, как она традиционно ставилась, не существует вовсе. Различий здесь не больше, чем между программным обеспечением и аппаратным обеспечением. Но ведь никому не приходит в голову задавать вопрос, как взаимосвязаны электрические сигналы с данными о доходах и налогах.

Не станем здесь разбирать справедливость или несправедливость этих аргументов. Отметим другое. Независимо от того, достаточно ли основательна или вовсе безосновательна сама эта критика такого рода метафизических основ гносеологии, она показывает, что приняв концепцию понимания как ментального моделирования, мы были бы вынуждены привязать ее к некоторой онтологии по части определения особой природы некоторых идеальных сущностей. А как иначе обосновать правомерность заключений от ментальной модели к прототипу?

А между тем системный подход толерантен к метафизическому решению, т.е. позволяет игнорировать эти проблемы.

Говоря о том, что понимание всегда связано с системным представлением (либо с представлением в системе) интересующей нас вещи, мы не берем на себя обязательств, хотя это и не исключено в частном случае, непременно различать объект и предмет, или модель и прототип. Системы могут мыслиться как объективные вещи, либо всё же как ментальные модели чего-то, предполагаемого чем-то иным, нежели они сами, – это в зависимости от того, как решает конкретный человек традиционные философские проблемы, и от того, каков характер стоящей перед ним задачи. Для использования самого системного подхода и для ответа на вопрос, как мы понимаем, что мы делаем, когда понимаем, решающего значения это не имеет.

По крайней мере, никто не утверждает, что понимая, он понимает что-то другое, а не ту самую вещь, которую понимает. Ведь так и принято говорить – о "понятности объекта" (или – предмета, вещи любой природы, ситуации, события, текста и т.д.). Ученик хотел бы понимать учебный материал, а не свои "сырые данные" или ментальный "строительный материал".

При этом предполагается структурирование понимаемого. Нельзя "понять Землю, Марс, Юпитер и Венеру" в курсе астрономии, но можно по-разному понимать устройство Солнечной системы (а не различных ее моделей! Это – другая задача). О "понимании текста" говорят только потому, что изначально предполагают его структурированность (что значило бы, например, – "понять букву"?).

Разумеется, "той самой вещью, которую мы понимаем" может быть и модель (в частности, гипотеза, рассказ учителя, следственная версия, текст как таковой), если она поставлена между понимающим и другой вещью, отличной от модели, на которую переносится получаемая на модели информация. В таких случаях возможны еще и другие модели (ученики, несмотря на их формальное равенство, по-разному понимают один и тот же материал), которые придется сравнивать друг с другом и непосредственно с объектом.

Однако было бы нелепо говорить о модельном характере, скажем, религиозного понимания мира (системы религиозного представления бытия), которое всегда направлено непосредственно на мир, основано на убеждении и вовсе не предполагает рефлексии над ментальными сущностями в виде множества представляющих эту реальность "предметов". Невозможно представить себе Библию, которая начиналась бы словами: "Согласно предлагаемой вашему вниманию модели предмета Мира, в начале сотворил Бог небо и землю."

Да, концепция понимания как системного представления объекта не открывает дороги к различению "истинного" и "ложного" понимания. Системный подход позволяет лишь утверждать возможность (а в ряде случаев – необходимость) представить объект действительности как систему множеством самых разнообразных способов – в соответствии со все новыми и новыми концептами. Творчество в том и состоит, что находят новое системное представление под неожиданный концепт. По всей видимости, теоретически число таких способов даже актуально бесконечно (разве возьмет кто-нибудь на себя смелость предложить "последнее", "окончательное" понимание ребенка, человеческой болезни, или хотя бы художественного произведения: не предлагаются ли со временем все новые и новые истолкования "Вишневого сада" или "Мертвых душ"?). Но указание системного характера процедуры, процесса понимания обнаруживает иное преимущество.

Дело в том, что говоря о понимании, во всех без исключения случаях обращают внимание на его целостность. Описанный множество раз психологами неожиданный акт "замыкания", который сопровождается чувством удовлетворения от наконец-то понятого явления, события, задачи, человека или текста и есть ни что иное, как такая удача, когда различные части, элементы или аспекты объекта вдруг предстают не разделенными, а более или менее внутренне связанными друг с другом, либо (это уже другой вид понимания – "внешнее" по отношению к самому объекту понимание) предмет обретает свое место в какой-то системе, где нашел "законное" место.

Вот эта-то целостность (степень связности элементов, структуры или самого концепта, замысла, по которому системы образована) является одним из линейных системных параметров, и ее можно, во-первых, измерять неколичественным способом, а во-вторых, определять не на глазок, а вполне интерсубъективно (объективно), т.е. средствами, принятыми в науке.

Примеры педагогического и культурологического использования критерия целостности в определении "лучшего" и "худшего" понимания, а также способы их формального описания, приведены в [13, 234-251]. Здесь же отметим только то, что лучшее понимание то, которое более целостно, а максимальная его целостность сродни тому, что называется убеждением. Приближает ли нас "лучшее" понимание к тому, что называется "истиной", это вопрос открытый и весьма спорный. Если бы это было во всех случаях именно так, то любое убеждение следовало бы назвать истинным. Но зато более целостное понимание ведет нас к вере в истинность нашего представления.

Как бы там ни было, но ограничение исследования такого важнейшего для человека феномена, как понимание, модельным методом, не слишком приближает нас к раскрытию тайн его механизма. Гораздо продуктивнее здесь системный подход.

Литература.

Дюгем П. Физическая теория. Ее цель и строение:– СПб: Образование, 1910.– 326 с.

Эйнштейн А. Мотивы научного исследования // Эйнштейн А. Собр. науч. трудов.– Т.IV.– М.: Наука, 1967.– С. 39-41.

Парахонский Б.А. Язык культуры и генезис знания (Ценностно-коммуникативный аспект).– К.: Наукова думка, 1988.– 211 с.

Вартофский М. Модели. Репрезентация и научное понимание:.– М.: Прогресс, 1988.– 507 с.

Нишанов В.К. Феномен понимания: когнитивный анализ.– Фрунзе: Илим, 1990.– 228 с.

Уёмов А.И. Логические основы метода моделирования. – М.: Мысль, 1971.– 311 с.

Уёмов А.И., Плесский Б.В. Реальность, относительность и атрибутивность системных моделей действительности // Философско-методологические основания системных исследований.– М.: Наука, 1983.– 324 с.

Уёмов А.И. Системный подход и общая теория систем. – М.: Мысль, 1978.– 272 с.

Bobrow R.J., Brown J.S. Systematic understanding: synthesis, analysis and contingent knowledge in specialized understanding systems // Representation and understanding.– NY, 1975.– P. 103-129.

Витгенштейн Л. Философские исследования. 1953 // Витгенштейн Л. Философские работы. – Ч.1.– М.: Гнозис, 1994.– С. 75-319.

Ryle G. The Concept of Mind.– NY: Barnes & Noble, Inc., 1949.– 345 p.

Putnam H. Minds and Machines // Putnam H. Mind, Language and Reality.– Cambridge: Cambridge Univ. press., 1975.– P. 362–385.

Цофнас А.Ю. Теория систем и теория познания.– Одесса: Астропринт, 1999.– 308 с.